Шикарная квартира.

На более 100 квадратных метров за более 100 тысяч рублей в месяц в центре на Цветном бульваре квартира. 

Скрытая от глаз квартира. 

Во дворе квартира. 

Наедине с матерью квартира.

Впрочем не до конца. 

Но на первое время явно сойдет квартира. 

И все же очень уродливая квартира. 

В стиле матери квартира. 

С домофоном и охранником внизу квартира. 

Рядом с цирком квартира. 

Отца, который появился в нашей жизни с разрешения матери год назад квартира. 

Мамочка ревнует.

Мамочка работает в Сбербанке.

У нее новая машина и три сверкающих кольца предложения руки и сердца. 

Все три попеременно сверкают на ее пальцах, когда она дает мне очередную пощечину в очередной раз.

Близко к красной площади квартира. 

С элитными соседями квартира. 

Они не слышат, не видят и в целом делают вид, что нас нет. 

Как паршиво, как противно.

Я ощущаю себя провинциалкой. 

Снова все заново.

———

Снова в школу.

Новую школу. 

Элитную школу в центре Москвы. 

Новые люди. 

Зачастую уродливые люди. 

Богатые люди. 

И бедные тоже есть. 

Мы-бедные? 

Мы-богатые? 

Я стыжусь. 

Некуда сбежать. 

За гаражами курят мальчики. 

Я иду за гречкой в киоск в двух минутах от Красной площади.

Магазинов поблизости нет. 

Я много гуляю. 

У меня нет интернета на телефоне. 

Я едва нахожу дорогу домой.

Я пытаюсь отгулять свою тоску.

Я пытаюсь отгулять свои потери.

Я пытаюсь прогуливать школу.

Мамочка приходит домой по ночам.

Мамочка приходит домой злая.

Я продолжаю пылесосить наши новые четыре комнаты.

Несмотря на количество комнат, мы с сестрой спим в одной комнате. 

И двери, двери всегда должны быть открыты. 

Иначе мамочка злится. 

Иначе мамочка паникует. 

Иначе мамочка снова на нас орет. 

И все же.

Я снова набрала вес. 

У нас новая няня. 

Украинка. 

Как и у мамочкиной сестры. 

Мамочка говорит, что украинки лучшие домработницы. 

Няня живет в одной из наших комнат, где могла бы жить я.

Мы больше не протестуем.

Я только люблю фотографировать. 

Я только зову красивых взрослых девочек фотографироваться. 

Иногда они платят мне деньги.

Так я могу снова купить гречку на Красной площади;

Москвичи торопятся.

Москвичи ходят в шубах.

Москвичи не протестуют и наслаждаются шиком.

Москвичи любят близость к другим Москвичам в час пик в метро.

Я никогда прежде не видела такого огромного метро.

Может, лишь в прошлом году в Париже?

Моя первая поездка в Париж с сибирской бабушкой. 

Перед Москвой поездка.

В ссылку переезда в новую квартиру поездка.

Уродливее квартиру я редко видела. 

За деньги без накоплений квартиру.

За деньги на мое будущее квартиру;

——

И как я об этом  местами думаю и вижу, прописывая всех этих людей в своей душной душе на предыдущих страницах: так редко я была одна. 

Так редко я принимала свои решения. Так часто я давала свою лошадиную узду любому, кто в руке держал зеленое, желтое, алое, червивое, зародившее яблоко. Все это не так важно. Впрочем, что формирует личность как не решения?

Повороты судьбы как зигзаги лабиринта жизни. Я с детства не принимала решения за себя. Мой стиль одежды был предрешен моей матерью. Что мне изучать в университете решали мои дядя и тетя, оплачивающие мою учебу тогда. У меня было очень мало желаний. Я не знала, чего я хочу. Я не знала, кем я хочу стать. Я не знала, кто я. Я искала ответы в окружающих, их словах, поступках, действиях и отношении ко мне. Если я не знала, то точно знал кто-то другой. Я ждала гласа Божьего, снизошедшего на землю, чтобы дать мне знание обо мне. И не то, что саморефлексия это сложно. Саморефлексия мало возможна, если внутри темнота, смута и нет дна.

Взгляд любого смотрящего облегчал мои страдания.

-Подкиньте самосознания на день грядущий!

-И да пребудет с тобой Бог.

Бог, не наградивший меня желаниями. Или они когда-то были? Или они были с самого начала пресечены моим окружением?

То, что я была отличницей в школе был абсолютный фарс. Меня тянуло на баррикады. Но ровно в 19:30 вечера я должна была с них слезть и идти пылесосить перед приходом матери. 

И как странно, что всегда есть люди, которые точно знают, чего ты хочешь. Потому что они знают меня. Хотя я с собой не знакома. И весь груз ответственности за вид напитка, еды, профессии, характеристик можно всегда сбагрить на других. 

Ибо другие видят четче, знают лучше, объективируют меня до стакана, в который мне нальют томатный сок. Потому что они точно знают, чего я хочу. Потому что они точно знают, что я. Только не хотят мне говорить. Только перешептываются. Я рыжая? Блондинка? Брюнетка? Седая? Русая? Я черт возьми не знаю! Ведь я не вижу себя в темноте.

-И когда в душе твоей привыкнешь к темноте твоей, настанет свет прозрения в тебе.

——

Мамочка решает за меня. 

Папочка решает за меня. 

Сестренка решает за меня. 

Любимая моя решает за меня. 

Любимый мой решает за меня.

Я выбираю только тех, кто может решать. 

И это мое решение, не мною предрешенное. 

Ведь все, кому я симпатична, нравятся мне. 

Мелькают в моих фантазиях, раздевают догола; 

Ведь я уже решена. 

Я решаю лишь, когда я пойду по следующему кругу.

Такие дела. 

Все русские поэтому верят в судьбу. Так проще.

———

Сегодня я так устала, что не знаю точно о чем писать. 

Времена переплетаются в настоящее, избивая будущее. 

В ушах трепещет музыка, собранная мною больше 10-ти лет назад.

Помимо всех “любовей” и “других” я не помню точно, что еще происходило. Точнее, помню-то я прекрасно, только не хочу об этом снова. Эта история режется до сих пор лезвием в моем желудке и вызывает заунывную тоску.

Не всегда ясно, что причинило мне тогда больше боли. 

То ли, что меня схватило осознание того, что “домашнее насилие бесплатно без смс и регистрации” не сходится с моим представлением о мире? 

Или все же что я в одну ночь перестала верить в то, что все будет хорошо? 

И то и другое такая муторная работа восстановления, что я полагаю никогда с этим горем на самом деле не справиться. 

Эту гору горя можно же лишь пережить или с ней смириться. 

Эта гора горя остается в деталях: 

в мытье посуды, 

походе в туалет, 

в беседах о душевном, 

в интимных связях, 

в мыслях, идеях, 

и том, как я чувствую мир. 

Гора горя на моей спине выросла горбом. 

Да таким горбом, что зеркала в своей комнате я завесила тканью и без стыда на себя не взглянешь.

Интересное чувство: стыд. 

Вроде наносит вред другой человек, а стыдно так ало-красно мне. 

И все жизнь стыдно было, есть и будет. И не за другого стыдно. 

Боже, не подумайте даже так! 

А за себя стыдно. 

За свою “маленькость”, “хрупкость”,  

за то, что не предусмотрела, 

не боролась, 

не сбежала, 

не дала отпор, 

не защищалась, 

ни что угодно не сделала, 

чтобы это прекратить. 

В какой-то момент так стыдно стыдиться, что темнота отколотого кусочка жизни себя только и делает, что саботирует. 

Стыдно ничего не контролировать. 

Стыдно не рассказывать. 

Стыдно открыться и сказать. 

Стыдно себя касаться. 

Стыдно делать вещи для удовольствия. 

Потому что прежде всего стыдно быть. 

Существовать с сознанием, что с такой, как я это случалось так часто. 

Что люди вокруг молча смотрят. 

-Наверняка они все знали!

Только пальцем они показывают на меня; 

Только меня они осуждают. 

Ведь это со мной что-то не так.

-Подскажите пожалуйста, люди хладнокровные и сильные, как мне дальше-то с этим жить?

-И да наградит тебя жизнь светом прощения!

Эту тему, этот концепт с прошением, я так никогда и не поняла. 

Ибо я жажду лишь мести.

Сладковатой, леденящей, клинически чистой мести. 

Только что бы она страдала. 

Или даже хуже? 

Хуже=лучше. 

Как иначе?

Что бы ее растоптали, 

издевались, 

жестоко обращались, 

порицали, 

оставили сдохнуть в одиночестве, 

чтобы никто не пришел на помощь. 

И в конце-концов жаждет душа моя, чтобы бросали камни в нее и смотрели косо. 

Что бы окружающие и чужие когда-нибудь встали на мою сторону. 

Что бы я доказала, как теорему, что я еще чего-то стою. 

И сладки мне сны, где она умирает как собака.

Ведь это и есть то, что ей положено. 

Поэтому любопытно мне, о каком прощении конкретно идет речь? 

Ибо первый закон человечества Вавилонский гласил: глаз за глаз и зуб за зуб. 

И на этом, пожалуй, все.

Но кто вернет мне мое так нелепо потраченное время?

-В прощении сила, ибо прощают для себя, а не для других!

А себя я тоже не могу простить. 

И так по циклу, так по кругу. Ох, ох, ох!

И так чудесна жить, в которой больше нет тебя. 

Только это делает меня жестокой, плохой, неказистой, и все-таки собой.

Я не прощу себя за то, что тогда не ушла.

Но куда мне было деться? 

К кому уйти? 

Зачем и почему?

Ведь в 15 лет и небо, и ветер впереди.

———

Сегодня я еду в скоростном поезде. Я больше не пытаюсь быть томной. Я сняла половину масок и оставила на лице лишь любимые из них. Я забочусь о себе и балую себя. Я так избаловала себя, что мое тело заросло.

Любовь к себе это, конечно, палка о двух концах.

———

И теперь в другом скоростном поезде на пути в будущее, светлое, сияющее, блестящее будущее!

Я помню, что лишь шесть лет назад пыталась закопать свои желания. До сих пор проводятся раскопки завалов.И все же. 

Я уже писала о сути и выборе, о желаниях и мечтах, об отражениях и темноте. Сегодня я хочу об искусстве! О том, как я потеряла и нашла мир. О том, какая жизнь странная штука. Как будто, правда, так думает не каждый, кто хоть раз в жизнь оказывался бревном на глубоком дне. Самое интересное в бытие бревна на дне состоит в падении. Падение это самое паршивое. Падение связано с туманом неизвестности. На дне можно либо осесть без движения, либо от него все-таки оттолкнуться и выйти деревом на сушу. В падении же сомнения.

-Куда я лечу? Что будет, когда я долечу? Что будет, если я упаду и разобьюсь? 

И прочие, абсолютно неважные вопросы. Ибо факт остается фактом: падение когда-то превратится в дно.

Смерть так поэтому страшна, потому что покуда мы живы, она неизбежна. Мы падаем с годами в смерть, иногда с поступками или неясными судьбоносными мотивами. И когда есть рождение, всегда в этом падении есть точка конца.

Так-то.

——

Об искусстве: 

Я хорошо помню узбекский ковер, стакан с клубнично-молочным напитком и фломастеры в моих руках. Иногда краски. Иногда карандаши. Иногда все вместе. Мне четыре, мои рисунки хвалят.

Тогда я беру свои похвальные рисунки и дорисовываю их. Так синее платье принцессы превращается в желто-зеленовато-коричневое. Сколько неизведанных возможностей! Правда, когда моя мать видит мои эксперименты и студии, она каждый раз печально вздыхает и спрашивает, зачем я испортила рисунок.

Как будто ошибки не являются частью успеха. Расстраивать мать впрочем было тоже не в моих интересах. Когда-то я перестала быть спокойной, меняя рисунок снова и снова. Рисунков становилось с каждым днем меньше. Еще и потому, что в порыве перемен я разливала содержимое стакана на ковер. Идиотский ковер. Вечно затертый ядерной смесью чистящего средства моей матери ковер. Ох, как она злилась. 

И каждый раз все начиналось снова.

———

Купола сияют золотом в лучах восходящего солнца. Вокруг пахнет металлом, великодержавным пафосом и потом. Пахнет пирожками и отрыжкой, смешанными с запахом мочи на тротуарах и площадях.

От деревьев исходит запах бензина, и с утра до заката проезжающие мимо грузовики мучают пешеходов выхлопными газами, пока ясное небо не погружается в тишину.

Скоро будет гроза.

Я знаю это.

Я чувствую это.

Я ощущаю это.

Перед моим домом Июль наклоняется и смотрит на грязный пол. Он сидит на корточках, не отрывая пятки от земли, одет в спортивный костюм, пропитанный кровью. Он выплевывает обгрызенные остатки маслянистых семечек, пока я тихо прохожу мимо. Может быть, в этом году Июль пощадит меня.

«Куда ты идешь, сука?»

«Домой. Скоро будет гроза. Тебе тоже лучше уйти», — я произношу молитву своему старому гостю.

«Я сам решу, когда придет время», — говорит Июль, приближаясь ко мне грознее любой грозы и высмеивая меня. 

Я чувствую, что пора бежать. 

Я чувствую, что пора сражаться. 

«Ты можешь выбирать, сука!», — кричит Июль и снова бесится.

Я просто хочу домой.

------

Я долго колеблюсь в своих мыслях, пока моя голова твердо стоит на своем: 

«Ах, это тоже часть моей жизни, которую я не могу ни отбросить, ни пережить, ни поддаться импульсу, ни переделать». 

Наконец, я пачкаю чистый лист бумаги и затмеваю его своим безразличием. Но как только я сажусь писать, буквы на моих пальцах становятся вязкими: как будто я не могу, не хочу и не желаю писать.

Ком в горле превращает меня в жестокую бестию, способную убить.

-Ну, попробуй же. Открой дверь во время моего исповедания, - шепчу я с ухмылкой.

-Так это признание?

-Только небо, только ветер, только радость впереди.

-И да будут прощены тебе грехи твои!

Первое признание:

Есть такие сны, когда просыпаешься и чувствуешь благодарность за явь.

Утром снова июль, утром снова жарко, утром я снова вижу сон о июльской ночи.

Тогда я понимаю, что и в этом году июль будет казаться бесконечным.

И люди вокруг меня снова повторяют знакомые фразы.

И ты снова потребуешь безграничной нежности.

И я почувствую себя более жестокой, чем обычно.

Все тянется, тянется и тянется.

Ощущение последнего утеса уже снимает с меня рубашку и обнажает дряхлое, изношенное времям тело отложенной проблемы.

-Время от времени ее рука бьет меня по лицу. Я не знаю, как, но во сне я ее ловлю, а в реальности она все равно продолжает свое действие».

«Что случилось?»

«Давай я тебе расскажу!»

Второе признание: 

На улице уже темно.

Я спешу от Чистых прудов к Цветному бульвару.

Мое сердце бьется в горле, пока я мчусь вниз по склону. Наташа догоняет меня справа. Мое дыхание пропитано белым вином и белым сыром с голубой плесенью.

Наташа говорит, что мне не нужно бояться.

Я пишу еще одно SMS.

Я пишу, что задерживаюсь.

Я помню. В течение следующих нескольких минут я пишу пять таких SMS.

Наташа считает меня трусихой. Ее волосы так красиво развеваются при быстром беге. У нее полные губы и темно очерченные глаза.

Нас разделяют годы.

Последние метры до прибытия, и мои нервы дрожат.

Наташа говорит мне, чтобы я не боялась, я чувствую ее губы на своих. Она желает мне удачи. Я ей не верю. Наташа сказала тогда, что это был поцелуй на удачу.

Лестница,

дверь,

мои мысли о том, что нельзя навязывать людям ярлыки из моих ожиданий,

Улыбка охранника,

кнопка,

лифт,

этаж,

другая дверь,

порог,

замок,

ключ.

Тишина.

«Иди сюда, иди сюда!»

Я подчиняюсь.

Мое мятно-зеленое платье помято. Сзади есть дырки от сигарет.

«О, ты сука!»

Пощечина.

Она встает и идет в ванную. Я следую за ней. Я извиняюсь.

Она приказывает мне дышать ей в лицо.

Второй удар по лицу, кулак по голове, кулак в живот, ее нога в ребра, пощечина по ее щеке.

«Как ты смеешь, как ты смеешь?»

Она принимает успокоительное и говорит, что я отброс.

Я ничего больше не помню: ни деталей, ни свидетелей, ни запахов, ни звуков, ни чувств, ни фактов.

Я помню только, что было много похожих сцен.

Третье признание:

Но Боже, как я устала повторять одно и то же слово за словом, жест за жестом, деталь за деталью.

Как будто нет ничего интереснее, чем быть жертвой.

Как будто нет ничего интереснее, чем быть эксгибиционисткой.

Как будто нет ничего интереснее, чем видеть сочувствие в глазах, которые мигают еще более равнодушно, чем раньше.

В конце концов, за концом не будет конца.

Я меняю название документа на «Жертва», как будто смиряюсь с этим.

Четвертое признание:

И печаль будет казаться секундой в горах, если бы все не было так реалистично.

Снова июль, прошел всего год. Снова сон, снова история, снова одностороннее, знакомое сочувствие. 

Новая мысль: «Почему ты все еще поддерживаешь с ней связь?»

Прошло около 10 лет, я не уверена.

Тем не менее.

Или, может быть, я просто не хочу быть жестокой.

«Ты сильно поправилась, тебе не к лицу», — говорит она.

Я вырываю волосы на своей голове и думаю о том, как когда-нибудь все-таки превращусь в чудовище;

«Только если ты начнешь психотерапию, не говори о твоих отношениях со мной, ладно?»

В моей голове царит ее страх и мое отвращение, скрытое в голосе по проводам моего мобильного телефона.

Пауза.

Завтра все будет по-старому.

Пятое признание:

Но завтра все сложилось иначе.

—----

Дорогая мама,

Не волнуйся за меня, я видела твои десять звонков со вчерашнего дня, я хотела бы сделать перерыв в наших отношениях. Мне снова приснился тот сон. Надеюсь, ты поймешь.

—---

Пауза. 

Шестое признание:

Прошел год.

—--

Моя печаль воняет. Уже много лет.

Она устала от меня.

—---

Мы обе злимся.

—------

Мое первое воспоминание я состоит из записей, которые сделала моя мама на видеокамеру. Мое детство на пленке = мои сомнения в моих воспоминаниях.

Я ничего не помню,

Я не помню.

И на этом все.

Вот, моя мама снимает, как я просыпаюсь, мне четыре года.

Момент нежности, который она запечатлела.

Слышно только жужжание кнопки увеличения.

Я непрерывно смотрю в камеру.

—----

Вот я сижу на диване и плачу, а моя мама говорит мне, что я плачу, потому что она сказала мне, что я поправилась, и как глупо злиться из-за правды.

Мне около пяти лет.

—---

Здесь моя мама снимает, как я катаюсь с горки в аквапарке.

Я, как всегда, смотрю в камеру.

На следующем кадре я иду искать маму.

Затем меня ведут к выходу незнакомые люди, которые обещают мне много сладостей, если я пойду с ними.

Мама часто рассказывала, как в этот момент ее глаза за секунду изменили цвет с карих на зеленые.

Мама также рассказывала, что это вина моего вечно отсутствующего отца, что меня чуть не похитили в аквапарке.

Ну ладно: мы не можем ее винить.

—---

Здесь камера моей матери направлена на озеро за городом, куда мы поехали.

Камера фиксирует, как я иду по льду озера или реки, что бы это ни значило. В следующий момент камера делает снимок, как я проваливаюсь под лед. Следующие десять секунд камера снимает, как я пытаюсь выбраться из ловушки.

«Это все вина твоего отца».

Возможно.

—----

Но одно воспоминание я все же сохранила.

Воспоминание о том, как я успокаиваю плачущую мать после ударов по моим щекам.

Воспоминание о том, как она просит меня о прощении и сочувствии к ее страданиям, пока я не осознаю своих. 

Это был единственный раз, когда она просила меня о прощении.